Близкие Друзья

[who-knows-who]

POV Мэтт

В просторном номере я лежу на полу, упершись взглядом в идеально белый потолок. Настежь открытые окна позволяют по-осеннему прохладному ветру врываться в комнату. Как ни странно потоки холодного воздуха не причиняют дискомфорта, лишь освежают еще не успевшее остыть после концерта тело. Он лежит на моих ногах, щекой на животе. Вода с его мокрых волос через футболку достигает моей кожи. Кажется, мы молчим уже целую вечность. Он уже давно не многословен. Она, разумеется, улетела. И нет в этом никакого обмана. Все мы знали, что так будет.

Я знаю, что у него внутри. Что гложет его. Хорошо, не знаю, догадываюсь. Я не знаю, как это прощаться с человеком предположительно навсегда. С человеком, которого любишь. Потому, что человек, которого я люблю рядом изо дня в день. Рядом - хорошее слово. Оно обозначает географию, но совсем не подразумевает чувства.

Осознанно, я люблю его пять лет, неосознанно тянусь с нему с момента нашего знакомства, он знает об этом вот уже три года.

Иногда я не знаю, что лучше. Череда депрессий из-за того, что ты любишь своего лучшего друга. Не так, как это принято, а всепоглощающе, слепо, страстно. Или правда. Когда он знает, что ты чувствуешь, и не бросает тебя, хотя любит совсем другой любовью. Его любовь, она преданная, верная… Не подразумевающая физиологии, дружеская. Сколько бы я не повторял, что ненавижу это слово. Дружба это гребанный компромисс, когда ты не можешь получить любовь, но и не согласен на отчуждение. Наверное, это не совсем то. Его дружба невероятно сильна. Она не компромисс. Именно дружба позволила ему не бросить меня, когда он узнал правду.

Тогда, мы сожрали какой-то химии, а потом я напился до беспамятства, и мой язык развязался. Не то, чтобы я просто проболтался. Я давно хотел ему все сказать. Конечно боялся. А наркотики избавили меня от страхов. Ночью я метался от одной стены номера к другой и истошно, безнадежно визжал о том, как люблю его без ума, без предрассудков, без памяти. А он сидел на краю кровати, прижав колени к груди, а ладони к вискам, так как будто у него раскалывается голова. Он следил за неровными шагами моих ботинок по ковру, и немного раскачивался из стороны в сторону. Молча выслушивал поток моих признаний. А когда мои откровения закончились и я опустился на пол в углу, закрыв лицо руками, он подошел, прижал мою голову к своему плечу. Какой-то чересчур смелой частичкой своего сознания я решил, что может быть он тоже… Я прикоснулся губами к его губам. Потом более настойчиво сжал их. Ничего не произошло. Он не убрал рук, обнимающих меня, но и его губы остались неподвижными. Когда я отчаянно попытался языком попасть в его рот, он слегка отстранившись, так, что я едва ощутил это, поцеловал уголок моих губ, щеку, и вернул мою голову на свое плечо.

Так бывало потом много раз, когда я в диких попытках справиться со своим горем, находясь под разными веществами и неконтролируемой жаждой, норовил поцеловать его, прижаться покрепче, залезть к нему в штаны, он ни разу не отшатнулся от меня, как от чумного. Он просто брал меня за руку, ползущую под его ремень, и перемещал мои сгорающие губы со своих, к своей рубашке. Так, я сразу чувствовал тупую боль где-то под горлом и не мог винить его. Только себя.

Никогда. Никогда, он не давал мне почувствовать отчуждения или осуждения. Терпел мои провокации, приставания, издевки. Не то, чтобы я превращал его жизнь в ад, за то, что он не может разделить эту мою больную любовь, но время от времени мои тормоза срывало. На многих интервью я позволял себе непрозрачные намеки о его якобы нетрадиционной ориентации. Знали бы все, что за этим я прячу свою боль. Мне стало страшно, когда я прочитал одно из последних наших больших интервью. Его спрашивали о моих летающих гитарах, а я наперебой уверял, что он использует любую возможность нагнуться и спустить штаны. Крис рассказывал о том, как нас трясло в самолете. Я уверил журналистов, что если бы потрясло еще чуть-чуть, он бы признался в том, что гей.

Я говорил и делал все эти гадости в глубочайшем состоянии аффекта, готовый после ползать за ним на коленях, унижаться и вымаливать прощение. Но в этом никогда не было необходимости. Утром после той сумасшедшей ночи моего признания я проснулся под его изучающим взглядом и сразу осознал, что не получиться сделать вид, что ничего не произошло. Я ощутил себя ничтожным, маленьким и несчастным. Хотелось только сбежать. Он не высказал отвращения, как я того ожидал. Он только говорил о том, что я его самый близкий человек. Единственный близкий. Винил себя, что не чувствует того же. Хотел, чтобы мы не становились чужими, если я смогу так жить. В то утро мы стали душевно так близки, как еще не был никто. Он безошибочно понял то, что я чувствую. Не забывая об этом ни на минуту, он терпел все мои выходки, заботясь обо мне еще больше, чем раньше.

Так и продолжается. Я взглядом умолял его остаться, и он, не раздеваясь, засыпал в моей постели. А я не спал. Радуясь его беспокойному сну, прижимал его к себе, гладил волосы вдоволь, временно ощущая его своим так, как мне этого хотелось. Пытался разобраться в себе. Занимался сексом с мужчиной. Первый и последний раз. Оказалось, что не хочу никого, кроме него. Раз это было невозможно, то и гомосексуального секса больше не было.

Последние полгода мне особенно тяжело. Разрушилась одна из моих главных привычек. Я расстался с Гайей. Или она со мной. Этого не понять. Просто настал момент, когда мы не смогли больше терпеть друг друга. Я любил ее первые два года. Или мне так казалось. Когда я встретил ее, ослепительную, умную, спокойную я как то сразу решил, что хочу ее раз и навсегда. Но страсть прошла и долгие годы связывала привычка и животный секс в перерывах между турами. Ее намеки на свадьбу и детей, мои неиссякающие отговорки и желание скорее вырваться к нему. Она устала от равнодушия, я устал притворяться.

И тут он принимал удар на себя. Но в Нью-Йорке его подменили. Все такой же добрый, отзывчивый, но совершенно невнимательный. У меня появилось стойкое ощущение дежавю. У него кто-то появился.

От него я смог добиться только того, что она невероятная, русская, совсем молоденькая. Последний раз, он был очарован женщиной, решившей прославиться за его счет. Ее не волновало то, что чувствовал он, и получив круглую сумму из моих рук, барышня раз и навсегда удалилась из нашей жизни, оставив нас собирать его разбитое сердце.

Что-то подсказывало мне, что от его новой девушки стоит ждать того же. Но только она появилась в дверях и заговорила, мое мнение изменилось. Она – это Доминик в женском варианте. Я говорил ей гадости, скорее по инерции, в глазах различая отчаяние. У нее жизнь в России, у него в музыке. Но эти двое успели друг друга полюбить. Мы с ней вместе заглушили боль по поводу него алкоголем. Она плакала о том, что любит его, я делал вид, что из меня лезут пьяные сантименты, когда слезы ручьями стекали по моему лицу. Когда он вернулся, унес ее в спальню, меня поднял на диван и провел ночь на полу, облокотившись на диван подо мной.

Утром я ушел, поцеловав их сияющие лица.

Следующие две недели я провел в забытье, сказав ему, что поеду в соседний штат. Конечно, я никуда не поехал. Я сидел в своем номере в одном городе с ними. А через две недели в мое убежище он ввалился невероятно пьяный, несчастный, одинокий.

Так же как и до ее появления, мы проводили почти все время рядом. Разница была только в том, что помощь нужна была ему теперь больше, чем мне. Мне больно за него, больно вместе с ним. И интересно то, что я не могу и не хочу ее ненавидеть. Я не могу ненавидеть то, что он так любит. И не могу смотреть в его угасающие глаза. Может быть, пришло время отдавать долги. Я давно думал об этом. И, кажется теперь, когда он, опустошенный, несчастный лежит на мне так, что я могу чувствовать насколько легче он стал, я решил окончательно. И я прекрасно понимаю, что если все это серьезно, то одиночества в моей жизни будет еще больше.





Я должен устроить им встречу. Впервые сделать что-то для Дома.